Этой теме была посвящена публикация «Протоколы любви» в предыдущем номере «Новой газеты». Система строится в НПЦ медицинской помощи детям «Солнцево». Сегодня тему продолжает директор центра, заслуженный врач России, академик РАЕН, ведущий российский нейрохирург, профессор Андрей Притыко.

– Андрей Георгиевич, что вы можете сказать о системе трехэтапной реабилитации, которая у вас сегодня строится?

— Чтобы достичь результата лечения, как показывает опыт медицины, а я уже 30 лет в педиатрии, — ребенку необходимо все этапы пройти. Первый, который делится на дооперационный и послеоперационный, проходит непосредственно в больнице. Второй — на специальной медицинской технике, в специальном реабилитационном центре. И третий — курортный, психотерапевтический. И только потом ребенок должен вернуться к своему «главному дирижеру», врачу, который его ведет и лечит. Это нормальный круг, который должен быть замкнут, а сейчас он открыт. Нет центрального управления этим процессом в России, преемственности в этапах лечения и реабилитации.

Сейчас новый министр здравоохранения Вероника Скворцова, хороший организатор и сильный специалист-невролог, наладила оказание первой помощи больным инсультом и формирует этапы реабилитации для них. Но у детей своя специфика. Те направления, над которыми мы сегодня работаем, я давно холю и лелею. Мы берем все, что наработано в мире, — и в США, и в Европе. Это сейчас необходимо, потому что в России даже не лечат по мировым протоколам, что уж там говорить о реабилитации. Я хирург и скажу как хирург. В мире есть протокол лечения ДЦП, и первое, что по нему показано применить, — это ботокс, его колют в мышцы, чтобы снять спастику, расслабить руки и ноги. Если есть протокол лечения, врач его не может не выполнить, он обязан. Это не значит, что ему не надо думать, но в основном — все расписано. Как у нас лечат ДЦП? Массаж, иголки, тренажеры. Но в мире уже расписаны специальные дозировки ботокса, это — первое, главное, его вводят, чтобы ребенок мог хоть как-то себя физиологически обслуживать. Эффект очень хороший, держится около двух-трех месяцев. А дальше — баклофеновые помпы. Это микрокомпьютер с резервуаром, который имплантируется под кожу. Трубочка выводится в спинномозговой канал и фильтрует туда жидкий препарат баклофен. И ребенок расслабляется! Понимаете, что такое расслабление для больного ДЦП? Он может спокойно стаканчик подвинуть или аккуратно вилочку взять. С 1992 года я пытаюсь привезти эти помпы из Америки. И вот только сейчас это становится возможным, спустя столько лет, благодаря той программе модернизации технической базы московского здравоохранения, которую продвигает заместитель мэра по социальным вопросам Леонид Печатников.

— Мне, честно, сложно даже продолжать разговор, потому что перед глазами стоят знакомые дети с ДЦП, о которых были публикации в нашей газете… Почему эти помпы раньше не использовали?

— Где-то эпизодически использовали, но аппарат дорогой, стоит около 40 тысяч долларов… Есть еще и третий этап лечения, уже после помпы, — мы открываем корешки спинного мозга, и те из них, которые идентифицируются нейромониторингом, как вызывающие спастику, — пересекаем.

— Как это — пересекаете?

— Ножом пересекаем волокна, по которым бьет импульс, вызывающий напряжение. Это не я придумал, это во многих клиниках Запада успешно делается в стационарах. Как и баклофеновая помпа. А ботокс вводится в реабилитации. И надо видеть счастье мам, когда вечно скрюченный в штопор ребенок распрямляется!

— Вы эти методы применяете в НПЦ?

— Спасибо фондам, они оплачивают дорогостоящее лечение детей из регионов России. Вот, к примеру, в Тульской области для новорожденных детей с нейрохирургической патологией нет специалистов. Они направляют этих детишек к нам, а лечение оплачивает фонд, который называется «Будь человеком». Мы ребенка с патологией буквально поджидаем в роддомах Москвы, куда нас вызывают. Жизнь заставила нас открыть в НПЦ неонатальную службу, сегодня можно увидеть с помощью ультразвука, еще на стадии беременности, что плод растет с опухолью мозга, к примеру. Или с расщелиной губы и нёба, водянкой мозга, черепно-мозговой грыжей, опухолью печени. Это — наши патологии, и беременную направляют к нам, мы ей делаем МРТ, ставим конкретный диагноз, роды разрешаем, ждем — буквально сторожим. И как только появляется малыш, забираем и начинаем уже здесь лечить. Для москвичей — бесплатно, а для жителей регионов — нет. И мы договариваемся с фондами. Проблема в том, что в Москве новорожденных с нашей патологией берут несколько клиник, некоторые из них принимают пациентов с 8 месяцев: уходит драгоценное время. Вот женщина с Сахалина решилась, привезла 5-дневную девочку, мы ее прооперировали, будет нормально развиваться. А если бы ждала до 8 месяцев, сложно даже сказать, жив ли был бы сейчас ребенок…

Еще раз хочу сказать: низкий поклон благотворителям, которые оплачивают лечение таких детишек. Есть сегодня добрый десяток фондов, которые к нам прилетели как ангелы и работают напрямую с родителями. В январе мы проведем три операции с баклофеновыми помпами, уже сделали пробы. Недавно к нам поступил из региона 5-дневный ребенок с опухолью срединных отделов мозга. Врожденная онкология. Долго мы его вытягивали из-за патологической желтухи. Вытянули, и я его в трехнедельном возрасте прооперировал. Опухоль оказалась злокачественной, а химиотерапия в плане реанимации все делает дороже. И Константин Хабенский, узнав, сказал: «Наш фонд оплатит!»

— Скажите, правда ли, что за последние лет пять детей, рождающихся с тяжелыми патологиями, — стало в разы больше?

— Знаете, чем сильнее будет диагностика, тем больше будет заболеваний. Это закономерность: точная диагностика означает всплеск заболеваний, которых раньше просто вообще не видели. Умели только сказать, мальчик родится или девочка. Ну и что руки-ноги на месте, голова… Сейчас, благодаря перинатальным центрам, современной технике, запущенных случаев стало гораздо меньше. В 90-х годах я работал в РДКБ, туда привозили детишек, которых мы на медицинском сленге называли «котлы»: маленькие тельца и огромные гидроцефальные головы.

Мамы вязали им шапочки, потому что размеров таких просто нет. Сейчас мы подобных больных видим очень редко, потому что начали вовремя диагностировать водянку мозга. Мы знаем, что надо шунтировать, отводить вовремя жидкость, чтобы голова не росла.

Наша клиника сегодня считается одной из лучших в Европе по лечению эпилепсии: есть оборудование, которое позволяет записывать длительные энцефалограммы. Мы многим сняли этот диагноз. А почему он появился? Потому, что там, где его поставили, сингопальное состояние девочки-подростка, к примеру, которая в душном помещении падает в обморок, приняли за эпилепсию. Попала к нам — спасли, а так бы ушла в психодиспансер. Мы и здесь начинаем с новорожденных: видим неонатальные судороги неясного генеза, разбираемся. В НПЦ мы лечим только те формы, которые практически не поддаются лечению препаратами. У нас свои, авторские комбинации лекарств и диет, часто мы добиваемся высоких результатов. И только если весь комплекс мер не помог, вмешиваются хирурги, удаляют очаг. Идентифицируем до миллиметра этот кусочек, потом интероперационно открываем мозг, вскрываем череп, на мозг ставим датчики и уже на коре головного мозга еще раз проверяем этот очаг. И только потом с помощью микроскопа аккуратненько его вырезаем.

Зимний сад НПЦ. Фото: Анна Артемьева/«Новая газета»

— А вы делаете все операции? И всегда ли они успешны?

— Нет, только на мозге. К сожалению, если человек идет в нейрохирургию с настроем, что у него все выздоровеют, он получает жестокое разочарование. Это большие по объему операции, очень тяжелые. Выздоравливает примерно 60 процентов, но они получают качественно новую жизнь. Так сложилось, что с самого начала моего профессионального пути я имел дело с очень тяжелыми, кризисными детьми. Был молодой, внутренне было очень тяжело, ведь я шел рядом со смертью ребенка…

Помогла вера в Бога, к которой я в итоге пришел. А еще — понимание, что я делаю все, что могу, использую все возможности. Наши медицинские протоколы отличаются от тех, что есть в других российских клиниках, потому что мы туда вносим все, что в мире известно по конкретному диагнозу, все, что может помочь…

У нас есть центр паллиативной помощи детям на Варшавке, в Южном Чертанове, на 30 коек. Сейчас там 18 детей. Я ставлю своим врачам четкую задачу: наше дело лечить, а не строить прогнозы. И очень не люблю слово «хоспис» применительно к детям: мы не с лечения и помощи сняли ребенка, а с основного лечения того протокола, по которому лечилось это заболевание.

— То есть вы оставляете надежду на выздоровление?

— Да! В том-то и дело — в моей практике это было! У нас есть неврологические паллиативные дети, которых так называемые детские хосписы вообще не берут, они только на онкологию заточены. Есть паллиативные онкобольные и дети с орфанными, то есть редкими, заболеваниями. И еще у нас будет отделение хронической искусственной вентиляции легких — для детей, которые не могут сами дышать. По разным причинам: это и синдром Ундины, когда ребенок днем дышит, а ночью задыхается, и посттравматические последствия травмы мозга. Недавно мне из клиники доктора Рошаля позвонили с просьбой, и мы перевели ребенка из его клиники в наш Центр паллиативной помощи детям. Ребенок после автокатастрофы, уже мозг погиб, но он — живой. Есть у нас девочка, которая тонула в бассейне на отдыхе в Арабских Эмиратах. Крепкая, красивая, но она сейчас живет на аппаратном дыхании. Кома. Этих детей должен кто-то лечить, мы их собираем и продлеваем им жизнь, насколько возможно.

У детей мозг настолько гибкий, пластичный, что он остается живым после травмы, от которой взрослый давно бы погиб. Ребенок восстанавливается иногда так, что нет даже никаких неврологических последствий. А когда речь идет не о паллиативной помощи, когда болезнь поддается лечению, ничего нет важнее реабилитации. Мы хотим открыть центр реабилитации на Лосином Острове в 2014 году. Там нет тепла. Департамент здравоохранения Москвы уже провел изыскательские и проектные работы по наружным сетям. Рядом микрорайон Богородское, и от него к нам нужно проложить всего 1,5 километра теплотрассы. Лес, национальный парк, замечательная атмосфера для восстановления детей.

У нас много детей с эндопротезами: мы удаляем злокачественные опухоли костей, в основном бедренных, — и подсаживаем туда протез металлический. Это надо разрабатывать. Этот протез не надо будет удлинять — он специальной методикой удлиняется, растет вместе с ребенком. Но по-настоящему этот протез можно будет разработать на Лосином Острове.

Андрей Притыко. Фото: Анна Артемьева/«Новая газета»

Нас все поддерживают, постоянную большую помощь мы получаем от руководителя департамента здравоохранения Москвы Георгия Голухова. Но в вопросе запуска реабилитационного центра нужны согласования разных уровней власти, и мы просим, чтобы на этот вопрос обратил внимание мэр Москвы Сергей Семенович Собянин. Уже есть проект теплоснабжения, который необходимо согласовать. Еще нам нужна поддержка в будущем развитии центра: рядом с НПЦ есть площади, на которых можно построить женские консультации с роддомом, с генетическим центром, чтобы родители заранее, перед тем как запланировать ребенка, прошли геномное секвенирование, узнали о совместимости, рисках зачатия. В Москве нет такого комплекса, где все было бы сосредоточено в одном месте, — роддом, генетический центр, клиника для новорожденных. В Западном округе — 300 тысяч детского населения, но нет своей окружной больницы. Мы хотим, чтобы она была в составе центра, и мы располагаем кадрами профессорского уровня, которые смогут там работать. Также нам нужна первая в России протонно-лучевая служба, которая необходима всем онкобольным, и детям, и взрослым.

Если все это сделать, получится совершенно уникальный центр, ведущий ребенка от рождения до полного восстановления.

Источник статьи: http://www.novayagazeta.ru/society/61365.html